Как был устроен советский плавильный котел. Гарвардский профессор, исследуя номенклатурный интернационализм, пришел к неожиданным выводам, о которых в России мало кто знает.
Книга профессора Гарвардского университета Терри Мартина «Империя положительной деятельности. Нации и национализм в СССР, 1923–1939» перевернула представления о «сталинской империи», образ которой десятилетиями формировали легионы западных историков и политологов, а с конца 1980-х — и вспомогательные когорты отечественных коллег. Уже в силу этого не заметить сей труд на Западе не могли — профессиональные историки его часто цитируют. Не заметили его, однако, в России. Хорошо бы понять почему.
Находки профессора Мартина
Обилие документов, подтверждающих каждый тезис монографии, лучшее свидетельство того, как благодарно и по-научному строго гарвардский профессор распорядился знаниями, которые смог почерпнуть в госархивах Украины и России. Монография охватывает всю довоенную сталинскую эпоху и все национальности СССР, но основная ее канва — взаимоотношения двух ключевых республик Союза: УССР и РСФСР. А личный мотив («я, чьи предки покинули Россию и Украину всего лишь два поколения назад») наглядно подтверждает вывод ученого: прочность советского фундамента зависела прежде всего от прочности украинско-российских отношений.
Важное новшество работы в том, что партийную стилистику и установки вековой давности Терри Мартин решительно переводит на язык современной политики. «Советский Союз в качестве многонационального образования лучше всего определить как империю положительной деятельности (Affirmative Action Empire)»,— провозглашает он. И поясняет, что заимствовал этот термин из реалий американской политики, — им пользуются, чтобы обозначить политику предоставления льгот различным, в том числе и этническим, группам.
Так вот, с точки зрения профессора, СССР стал первой в истории страной, где были разработаны программы положительной деятельности в интересах национальных меньшинств.
Речь не о равенстве шансов, а именно об Affirmative Action — в концепцию закладывали преференции, «положительное (позитивное) действие». Терри Мартин называет это исторической премьерой и подчеркивает: ни одна страна до сих пор не сравнялась с советскими начинаниями по масштабности.
В 1917-м, когда большевики захватили власть, никакой последовательной национальной политики у них, замечает автор, не было. Был лишь «впечатляющий лозунг» — право наций на самоопределение. Он помог мобилизовать массы национальных окраин на поддержку революции, но для создания модели управления многонациональным государством не годился – само государство тогда было обречено на развал.
То, что первыми попытаются «отъехать» Польша и Финляндия (пребывавшие в империи, по сути, на федеративных началах), было ожидаемо. Но на них процесс не остановился — пошел дальше, и всплеск националистических движений на большей части бывшей Российской империи (особенно на Украине) застал большевиков врасплох. Ответом на него стала новая национальная политика, сформулированная на XII съезде партии в апреле 1923-го. Ее суть Терри Мартин, основываясь на документах, формулирует так: «максимально поддерживать те формы национального устройства, которые не входят в противоречие с существованием унитарного централизованного государства». В рамках этой концепции новые власти заявили о готовности поддержать следующие «формы» существования наций: национальные территории, языки, элиты и культуры. Автор монографии определяет эту политику термином, который прежде в исторических дискуссиях не звучал: «территориализация этничности». Что под ним подразумевается?
Украинский локомотив
«На протяжении всего сталинского периода центральное место в эволюции советской национальной политики принадлежало Украине»,— утверждает профессор. Понятно почему. Согласно переписи населения 1926 года, украинцы были самой большой титульной нацией в стране — 21,3 процента от общей численности ее жителей (русские таковой не считались, так как РСФСР не была национальной республикой). Украинцы же составляли почти половину нерусского населения СССР, а в РСФСР превышали любое другое национальное меньшинство минимум вдвое. Отсюда и все преференции, которые советская национальная политика отводила УССР. К тому же кроме внутреннего имелся еще и «внешний мотив»: после того как миллионы украинцев вследствие Рижского договора 1921 года оказались в границах Польши, советская национальная политика еще добрых десять лет вдохновлялась идеей особого отношения к Украине, пример которой должен был стать притягательным и для родственных диаспор за рубежом.
«В украинском политическом дискурсе 20-х годов,— пишет Терри Мартин,— Советская Украина рассматривалась в качестве нового Пьемонта, Пьемонта ХХ века». Пьемонт, напомним, — это область, вокруг которой в середине XIX века произошло объединение всей Италии. Так что аллюзия прозрачна — схожую перспективу рисовали и Советской Украине.
Такая установка, однако, встревожила политиков сопредельных государств и Запада в целом. Развернулась активная борьба с «большевистской заразой» во всех ее проявлениях, возникла и контригра — ответная ставка на национализм. И она сработала: если в 1920-х этнические связи Советской Украины с многочисленным украинским населением Польши, Чехословакии, Румынии считали советским внешнеполитическим преимуществом, то в 1930-х они расценивались в СССР уже как угроза.
Коррекции потребовали и «внутренние практики»: ссылаясь на тот же Пьемонтский принцип, украинское, а за ним и белорусское руководство целилось не только на свои зарубежные диаспоры, но и на диаспоры в пределах Союза. А это означало притязания на территории РСФСР.
Наблюдение, которое прежде не звучало: вплоть до 1925 года между советскими республиками продолжалась, отмечает профессор из Гарварда, «жестокая борьба за территории», в которой проигравшей стороной неизменно оказывалась… РСФСР (Россия).
Изучив историю перемещения внутренних советских границ, исследователь заключает: «На всей территории СССР границы проводились в пользу территорий национальных меньшинств и за счет русских регионов РСФСР. Из этого правила не было ни одного исключения». Продолжалась такая уступчивость до 1929-го, когда Сталин признал: постоянная перекройка внутренних границ способствовала не затуханию, а обострению этнических конфликтов.
Коренизация в ассортименте
Дальнейший анализ приводит профессора Мартина к парадоксальному выводу. Вскрывая просчеты большевистского проекта, который начался с прекрасных идеалов «положительной деятельности», он пишет: «Русские в Советском Союзе всегда были «неудобной» нацией — слишком большой, чтобы ее проигнорировать, но в то же время и слишком опасной, чтобы предоставить ей такой же институциональный статус, какой был у других крупных национальностей страны». Именно поэтому отцы-основатели СССР «настояли на том, чтобы русские не имели ни собственной полноправной национальной республики, ни всех прочих национальных привилегий, которые были даны остальным народам СССР» (среди них — наличие собственной компартии).
По сути, появились два федеративных проекта: главный — союзный и субподрядный — российский (только формально приравненный к другим республикам). А в итоге (и это профессор определяет как главный парадокс), возложив на плечи «великодержавного» русского народа историческую вину за угнетение национальных окраин, большевистская партия именно таким образом сумела сохранить структуру прежней империи. Это была стратегия удержания власти в центре и на местах: любой ценой предотвратить центробежный национализм нерусских народов. Вот почему на XII съезде партия объявила первоочередной программой развитие национальных языков и создание национальных элит. Чтобы советская власть казалась своей, коренной, а не «пришлой», «московской» и (не дай бог!) «русской», этой политике было присвоено общее название «коренизация». В национальных республиках неологизм был перелицован по имени титульных наций — «украинизация», «белорусизация», «узбекизация», «ойротизация» (ойроты — старинное название алтайцев.— «О») и т.д.
С апреля 1923-го по декабрь 1932-го центральные и местные партийные и советские органы издали сотни постановлений и тысячи циркуляров, развивающих и продвигающих эту директиву. Речь шла о формировании на территориях новой партийной и административной номенклатуры (с опорой на национальный акцент в кадровом отборе), а также о немедленном расширении сферы использования языков народов СССР.
Осечка проекта
Как отмечает профессор Мартин, коренизация пользовалась популярностью у населения нерусской периферии и опиралась на поддержку центра, но все же… провалилась почти повсеместно. Процесс притормозили для начала (в том числе и директивно тоже — по партийно-административной линии), а потом и свернули в итоге. Почему?
Во-первых, утопия всегда трудноисполнима. На Украине, например, была поставлена цель добиться стопроцентной украинизации всего управленческого аппарата за год, но сроки реализации задуманного приходилось многократно переносить, желаемого так и не достигнув. Во-вторых, форсированная коренизация породила сопротивление влиятельных групп (профессор перечисляет их в такой последовательности: городские рабочие, партаппарат, промышленные специалисты, сотрудники филиалов общесоюзных предприятий и учреждений), которых тревожила вовсе не утопия, а реальная перспектива — уволить пришлось бы до 40 процентов служащих республики. Да и память о недавних лихих годах была еще очень жива, недаром первый секретарь ЦК КП(б)У Эммануил Квиринг публично выражал озабоченность по поводу того, что «коммунистическая украинизация может перерасти в украинизацию «петлюровскую»».
Чтобы выправить опасный крен, Политбюро направило на Украину Лазаря Кагановича, присвоив ему титул генерального секретаря (!) ЦК КП(б)У. В рамках «коррекции курса» партия удовлетворилась украинским номенклатурным большинством в 50–60 процентов, и на этой недопетой ноте 1 января 1926 года было объявлено об успешном завершении коренизации в республике. Ее итогом, среди прочего, стала «реукраинизация русифицированных масс», хотя и неполная (историк, цитируя документы, пишет о 80 процентах населения, записанных в украинцы). Что означало превращение русских на Украине в национальное меньшинство (следом за Украиной и по ее примеру статус национального меньшинства своим русским согражданам — «обездоленным русским», как формулирует Терри Мартин, — присвоила и Белоруссия).
Это спровоцировало появление и укрепление в партийных и советских управленческих структурах Украины национал-коммунистического уклона, который, по словам гарвардского профессора, прогрессировал такими темпами и стал настолько масштабным, что, наконец, вызвал у Сталина «растущую обеспокоенность».
До самых до окраин
О каком «масштабе» речь? О всесоюзном, никак не меньше. И этому в монографии гарвардского профессора посвящено немало занятных страниц, которые читаются почти как детектив. Судите сами.
Большевистские вожди, пишет Терри Мартин, «не признавали ни ассимиляцию, ни экстерриториальное существование национальности». С этими мерками они и начали строить Советское государство: каждой национальности — свою территорию. Повезло, правда, не всем: создав относительно без труда 40 крупных национальных территорий, Советская власть уперлась в проблему национальных меньшинств, которых в одной России, как песка в море. И если для советских евреев, например, удалось-таки создать Биробиджанскую автономную область, то с цыганами или, скажем, ассирийцами — не заладилось.
Тут большевики явили миру радикальный подход: распространить советскую национально-территориальную систему до самых мелких территорий — национальных районов, сельсоветов, колхозов. На передовой Украине, скажем, с республикой Цыганией не вышло, зато был создан один цыганский сельсовет и аж 23 цыганских колхоза. Алгоритм заработал: Российскую Федерацию исполосовали десятки тысяч национальных (пусть и условных) границ, а за образец была взята именно украинская система территориальных национальных советов — ее в мае 1925-го III Всесоюзный съезд Советов провозгласил обязательной для всего СССР.
С учетом того что в середине 1920-х в РСФСР проживало 7 873 331 украинец, «украинский Пьемонт» распространил свое влияние не за пределы СССР, как задумывалось, а на регионы СССР — туда, где еще до революции сосредоточились значительные массы украинских крестьян-переселенцев (Нижняя Волга, Казахстан, Южная Сибирь, Дальний Восток). Эффект получился внушительный: по подсчетам Терри Мартина, в РСФСР появилось не менее 4 тысяч украинских национальных советов (тогда как русское меньшинство на Украине так и не добилось права образовать хоть один городской национальный совет), которые в полном согласии с идеей «территориализации этничности» занялись украинизацией занимаемых территорий. Не случайно, отмечает профессор, «самым существенным предметом экспорта Украины в Россию стали учителя» (этот тезис историк подтверждает статистикой: в 1929/30 учебном году украинских школ на Дальнем Востоке не было вовсе, но уже через два года там было 1076 начальных и 219 средних украинских школ; в 1932-м в РСФСР прибыли по своей инициативе свыше 5 тысяч украинских учителей).
Стоит ли на фоне развития таких процессов удивляться «растущей озабоченности» Сталина? Она обернулась в конце концов осуждением «ползучего национализма, лишь прикрытого маской интернационализма и именем Ленина». В декабре 1932-го Политбюро приняло два постановления с прямой критикой украинизации: они, отмечает Терри Мартин, возвестили о «кризисе империи положительной деятельности» — проект коренизации был, по сути, свернут…
Почему не состоялся советский народ
Свою политику по национальному вопросу большевики начали с прекрасной утопии, на которую, постепенно трезвея, потратили 15 лет. Проект «интернационала наций», в котором от одной к другой «по-братски» передавались территории, население и ресурсы, оказался экспериментом уникальным — ничего подобного нигде в мире больше не было. Прецедентом для человечества этот проект, правда, не стал: сама Советская власть собственную национальную политику переформатировала в конце 1932-го, за три месяца до того, как к власти в Германии пришел фашизм (чья расовая теория, к слову, ни одной национальности СССР не оставляла ни места, ни выбора). Можно теперь по-разному оценивать тот советский национальный проект, но нельзя не отметить: если бы он состоял из одних провалов, война с фашизмом не стала бы Отечественной, а победа — всенародной. Так что «советское детство» народов СССР было как минимум не напрасно для их общей судьбы.
И все же. Почему же так и не сложился «советский народ», хотя семь десятилетий этот термин не сходил со страниц газет и звучал в официальных докладах? Из работы Терри Мартина следует: попытки учредить единую советскую национальность были, за нее даже ратовало подавляющее большинство в партии, но на пороге 1930-х эту идею отверг сам Сталин. Его кредо: интернационал народов — да, интернационализм без наций — нет. Почему вождь, ни с людьми, ни с народами не церемонившийся, сделал такой выбор? Видимо, полагал: реальность значила больше, чем партийные директивы.
А вот в годы застоя уже другие советские начальники все же решились на переиздание старой утопии: третья конституция СССР, принятая при Брежневе в 1970-е, ввела в правовое поле «новую историческую общность советских людей». Но если первоначальный проект исходил из наивных представлений о путях в «светлое будущее» многонациональной страны, то его старческая копия выглядела карикатурой: она просто выдавала желаемое за действительное.
Те национальные проблемы, которые преодолевались на уровне «империи положительной деятельности», искрили на уровне национальных республик. Очень точно про это сказал Андрей Сахаров, комментируя первые межэтнические конфликты на постсоветском пространстве: мол, ошибка думать, будто СССР распался на Украину, Грузию, Молдавию и т.п.; он распался на много маленьких Советских Союзов. Сыграла печальную роль и проблема с «неудобной» для большевиков нацией — с русскими. Начав строить советскую империю на том, что русские «всем должны», они заложили мину на будущее. Даже пересмотрев в 1930-х этот подход, мину не обезвредили: как только Союз распался, оказалось, что «старший брат» всем задолжал.
Терри Мартин в своей монографии опровергает эти притязания, приводя различные свидетельства и факты. И как тут не вспомнить недавно открывшиеся в архивах новые: в 1923-м, одновременно с разработкой своей национальной концепции, советское правительство учредило и дотационный фонд для развития союзных республик. Фонд этот рассекретили лишь в 1991-м после доклада премьера Ивана Силаева президенту Борису Ельцину. Когда расходы из него пересчитали по валютному курсу 1990 года (1 доллар США стоил 63 копейки), выяснилось, что ежегодно союзным республикам направлялось 76,5 млрд долларов. Формировался этот секретный фонд исключительно за счет РСФСР: из каждых трех заработанных рублей Российская Федерация лишь два оставляла себе. И почти семь десятилетий каждый гражданин республики отдавал своим братьям по Союзу ежегодно 209 рублей — больше своей среднемесячной зарплаты…
Существование дотационного фонда многое объясняет. Ну, например, становится понятно, как, в частности, Грузия могла по уровню потребления обойти российский показатель в 3,5 раза. Для остальных братских республик отрыв был меньше, но они «рекордсмена» успешно догоняли все советские годы, включая и период горбачевской перестройки.
Коммерсантъ Огонёк
