Какие уроки генералы и промышленники извлекают из военного конфликта на Украине… Военно-технические итоги СВО журнал «Эксперт» обсудил с Дмитрием Стефановичем, научным сотрудником Центра международной безопасности ИМЭМО РАН, сооснователем проекта «Ватфор».
— Один из главных предварительных итогов специальной военной операции выглядит так: представления о том, как будут вестись боевые действия в двадцать первом веке, не подтвердились. Например, оказалось, что танки — это не прошлый век, а все еще важное звено внутри войск. Или что крупномасштабный затяжной конфликт с классической многокилометровой линией фронта вполне реален. Чем СВО удивила лично вас?
— Ход СВО, конечно, показал, что боевые действия идут не совсем так, как хотелось бы многим теоретикам. Но вот то, что, вы, например, отметили по поводу танков, — это не новое явление. Танки хоронят с момента их появления. А вот что СВО действительно показала, так это важность общевойскового боя и наличия достаточного количества пехоты.
Чтобы комплексно применялись все имеющиеся средства вооружений, необходимо, чтобы не только личный состав умел ими пользоваться, но и чтобы командующие на всех уровнях имели соответствующий опыт и обеспечивали общую слаженность. Практика СВО показала, что в этом направлении есть лакуны — как с той, так и с другой стороны конфликта.
Более того, оказалось, что армия будет испытывать нарастающие проблемы, если в ней нет достаточной массы пехоты, даже при наличии большого количества качественной военной техники. Дефицит пехоты в российских Вооруженных силах проявил себя едва ли не с самого начала СВО, чего как раз не скажешь о тяжелой военной технике. Именно поэтому у нас задействуются своего рода эрзац-пехотные подразделения в виде ЧВК, Росгвардии, ополченцев, добровольцев.
У ВСУ, напротив, оказалось больше обученной пехоты вместе с опытными артиллеристами и поддержкой в виде разведывательной инфраструктуры НАТО. Это помогло им частично компенсировать серьезный дефицит тяжелого вооружения.
— То есть фактор АТО сыграл для ВСУ определяющую роль?
— Безусловно. Мы увидели, что украинцы за эти восемь лет создали серьезный резерв. А за счет непрерывной мобилизации могли этот резерв оперативно пополнять. Если у тебя большая численность пехоты — это лучше, чем когда у тебя ее нет. У любого танкового подразделения появляются серьезные уязвимости, если оно не прикрыто пехотой.
Хотя, конечно, возможности украинской пехоты весьма ограничены. Мы видим это теперь, когда в зоне СВО российские солдаты сами стали создавать укрепленные оборонительные рубежи. ВСУ ничего сделать с этим пока не может.
— Если вернуться к самой СВО, не кажется ли вам, что она привела к новому взгляду на весь военный комплекс? Оказалось, например, что в условиях конфликта такой интенсивности дорогостоящая техника не сильно нужна. Проще и эффективнее работать с рабочими образцами прошлого века.
— Мне не кажется, что кто-то теперь предпочитает более старую технику новой. Просто объективно на той протяженности фронта, которая сложилась, в ход идет все, до чего можно дотянуться. Но вот что СВО действительно вскрыла, причем как в России, так и на Западе, так это проблемы планирования всего военно-промышленного комплекса.
У нас, например, больше любили не столько создавать крупносерийные военные изделия, сколько запускать новые конструкторские работы и мелкосерийное производство. Считалось, что на этом можно гораздо больше заработать. Впрочем, любой ВПК себя так ведет. Это действительно рациональное поведение, но для мирного времени.
— Можете привести пример?
— Ну, скажем, тяжелый малозаметный беспилотник «Охотник». Судя по всему, действительно очень серьезная разработка, изначально заточенная под взаимодействие с Су-57 и так далее, но, несмотря на поглощение большого количества ресурсов, это не то, что можно применить сейчас. Есть и другой «полюс» — делать минимальные доработки существующих систем. Они становятся как бы «современными», однако не дают принципиально нового качества.
Например, программа модернизации реактивных систем залпового огня «Торнадо». Когда «Град» превращается в «Торнадо-Г», «Смерч» превращается в «Торнадо-С». И мы видели вроде какие-то небольшие доделки, которые повышали качество, плюс к ним привязывался ГЛОНАСС.
— То есть создавалось нечто похожее на американские HIMARS?
— Нет, речь шла именно о системе подготовки пуска. Ракеты те же самые, просто за счет того, что у тебя более точная привязка пусковой установки, получался лучший «прилет». Граница между тяжелыми реактивными системами залпового огня и оперативно-тактическими ракетами размывается.
HIMARS — это как раз яркий пример управляемого снаряда реактивной системы залпового огня, фактически ставшего легкой тактической ракетой повышенной точности. И у нас такие разработки, конечно же, были. В первую очередь для «Смерча». К тому же были еще более продвинутые разработки по реактивным снарядам с собственным прямоточным двигателем.
Но, вероятно, концептуально предполагалось, что реактивные системы залпового огня должны применяться классически, то есть выжигая «футбольные поля», — такую единицу измерения часто можно встретить в описании преимуществ этих систем. Хотя, конечно, в России понимали, что их можно использовать и как-то по-другому, а собственный де-факто полный аналог HIMARS у нас уже был даже в «железе». Я имею в виду РСЗО «Кама».
— О важности БПЛА в условиях СВО не сказал только ленивый. С вашей точки зрения, столь сильно возросшая роль беспилотников — это тоже новый тренд, проявивший себя во время украинского конфликта?
— Нет, нового тренда по использованию БПЛА СВО не принесла. Просто значительно ускорились те процессы, которые начались задолго до украинского кризиса. Теперь, например, стало ясно, что беспилотник любого класса должен быть в каждом подразделении, что чем больше беспилотник, тем шире его функционал, но, соответственно, и потеря такой машины будет обходиться дороже. Поэтому так важно разрабатывать как можно более доступные варианты аппаратов и максимально насыщать их компонентами, которые можно получить из «гражданки».
С ударными беспилотниками ситуация сложнее, и к ним есть вопросы. К примеру, с самого начала СВО многие ждали, что Bayraktar опять себя как-то продемонстрирует. Но де-факто он себя показал в первую очередь как разведывательный инструмент: у него прекрасная оптико-электронная станция, которая помогает корректировать стрельбу. А так российская армия очень быстро научилась их сбивать.
— Хотя нельзя не упомянуть недавний удар, который осуществили украинцы по аэродромам Рязани и Энгельса при помощи модернизированных советских разведывательных беспилотников.
— И в этом плане продолжается любопытное размывание границ между беспилотниками и крылатыми ракетами: отличия между ними чисто вкусовые. По сути, и то и другое — это маленький самолет, который летит без пилота в сторону заданной цели. Зачастую беспилотник дешевле крылатой ракеты. Хотя бы потому, что хорошая крылатая ракета создается для полета на сложной траектории, низкой высоте и на большую дальность. А барражирующий боеприпас, как, например, «Герань» или, например, израильский Harop, может решать примерно такие же задачи только за относительно меньшие деньги. На тактическом уровне можно отметить «Ланцет» или американский Switchblade.
— Кажется, что еще одно важное явление в ходе СВО — активное вовлечение ЧВК непосредственно в боевые действия.
— Тут мы видим классическую историю с эффектом масштаба. А с точки зрения ведения боевых действий ничего особенного за время СВО мы пока не увидели. Все то, что делали американцы в Ираке или в Афганистане, делается теперь на Украине, но эффект масштаба, повторюсь, совсем другой. Наверное, впервые с Тридцатилетней войны на территории Европы так активно воюют наемники.
Хотя с точки зрения вовлечения ЧВК в украинский кризис есть один любопытный сюжет. По слухам, которые пока сложно подтвердить, действующие военнослужащие из стран НАТО «берут отпуск» и устраиваются в ЧВК, а потом едут на Украину набираться боевого опыта в конфликте высокой интенсивности.
Насколько можно судить, было уже несколько случаев, когда такие солдаты НАТО, не то чтобы недавно уволившиеся, но с очень характерным послужным списком, оказывались в российском плену или были убиты. Таким образом, можно предположить, что ЧВК в рамках СВО становится таким местом обкатки специфического военного опыта для военнослужащих регулярной армии.
— Много писали в этом году и о проблеме коммуникации между родами войск, то есть о связке «целеуказание — артиллерии — контрбатарейная борьба». Лично вы увидели здесь заметную десинхронизацию?
— Я думаю, что просто высветились те пробелы, о которых, по большому счету, было известно уже давно. В ВС РФ проблемы с единообразием связи. Причем не только между разными родами и видами войск и военизированными формированиями, а даже внутри существующих формирований.
Например, у нас никто не скрывает, что формирования Росгвардии фактически участвуют в СВО в единых порядках с Вооруженными силами. При этом достоверно известно, что у них вообще другая система связи. Поэтому и координация оставляет желать лучшего.
Но выводы соответствующие из этого, я думаю, уже сделаны. Конечно, много говорят про какие-то правильные или неправильные решения. А еще про некорректную оптимизацию каких-то вещей. Обо всем этом сложно судить — куда важнее оперативно закрыть эту брешь, используя те заделы, которые у нас есть.
— Что конкретно вы имели в виду, говоря о заделах по качественной связи?
— Они, конечно, есть. Но при этом есть и элементы институционального соперничества между различными подрядчиками. Когда едва ли не у каждого «направления» имеется система связи от собственных подрядчиков, всем живется хорошо и привольно. Другой вопрос, когда тебе внезапно нужно обеспечивать взаимодействие с другими подразделениями, а у вас подрядчики друг с другом в принципе не общаются.
Это ситуация не уникальная. Например, у американцев сейчас один из приоритетных проектов в военной сфере — создание Joint All-Domain Command and Control. Это единая система связи между всеми вооруженными силами: от авианосца до каждого самолета, от каждой подводной лодки до каждого пехотинца. Но пытаясь это сделать, они сталкиваются с огромными проблемами просто потому, что нельзя поставить одну и ту же систему связи на авианосец, самолет, а потом еще дать командиру подразделения, который в окопе сидит.
И вот здесь, к слову, очень интересный кейс — пресловутый Starlink Илона Маска, который фактически оказался лучше того, что было в любых вооруженных силах. Понятно, что это совершенно не коммерческая история, но понятно и то, что коммерчески окупаемым этот проект в принципе не сделать. И я не исключаю, что Starlink получит огромный военный контракт с армией США. Потому что эта небольшая тарелочка и большое количество спутников дают самые качественные решения в плане связи всех родов войск.
— С ними можно как-то бороться?
— Их довольно трудно глушить, но в целом, насколько я знаю, идет поиск решений.
Но все это, кстати, вновь показывает, что если раньше оборонно-промышленный комплекс был локомотивом технологического прогресса, то за десятилетия относительно мирного существования ситуация резко поменялась. У тех же американцев есть, конечно, DARPA (The Defense Advanced Research Projects Agency, управление перспективных исследовательских проектов министерства обороны США». — Ред.), но они очень активно приглашают в свои проекты коммерческие структуры, чтобы быстрее продвигать инновационное развитие в военной сфере. Я думаю, что и у нас это будет происходить в скором времени.
expert.ru
