Не так давно Путин высказал спорную мысль, заявив, что Ленин своей национальной политикой заложил под СССР мину замедленного действия. Собственно оспорить заявление в содержательной части невозможно — СССР действительно развалился по границам союзных республик, сама государственность которых была результатом именно ленинской национальной политики.

Но и те, кто Путину возражает, тоже правы, Ленин явно не планировал, что через неполных 70 лет после его смерти и создания СССР, последний рухнет, разрываемый на части партийной элитой союзных республик (включая РСФСР, без которой развал бы не смог состояться в принципе). Впрочем, Путин и не говорил, что Ленин умышленно закладывал мину замедленного действия под СССР. В присущей ему манере, он высказал мысль, имеющую большое количество возможных трактовок, не потрудившись до конца объяснить, что именно он имел в виду — оставляя свои руки развязанными для последующих возможных уточнений. Такого рода вроде бы законченные высказывания, которые, тем не менее, могут в дальнейшем неоднократно уточняться характерны для путинской внешней политики.

Для политики внутренней они, может быть, не столь эффективны, но, по крайней мере, позволяют сохранять в российском обществе полную свободу мысли и слова, несмотря на то, что самые разные общественные группы и идейные течения, пытаются, сославшись на авторитет Путина, подавить свободу своих идеологических оппонентов, введя в стране принудительное единомыслие. Возможность трактовать высказывания Путина, хоть так, хоть эдак, сохраняет для российских политических схоластов ту же свободу, которая позволяла средневековым богословам трактовать библейские тексты. Пока их споры не заходили слишком далеко и не начинали нести угрозу самому христианскому учению, никто не запрещал учёным догматикам упражняться в начётничестве и демагогии.

Впрочем, особенно внимательно читают, слушают и цитируют Путина, украинские гости российских ток-шоу и бойцы информационного фронта. Они пытаются побивать оппонентов цитатами из Путина не хуже, чем в СССР побивали научных оппонентов цитатами из Маркса-Ленина (даже если речь шла о профессиональном споре в области ядерной физики или квантовой механики). Иногда бывает жалко смотреть, как какой-нибудь очередной «интеллигент из Жмеринки» гордо процитировав подходящее ему по теме высказывание Путина и считая себя победителем в дискуссии, вдруг обнаруживает, что в России с президентом спорят, часто публично и в том числе на государственном телевидении. А уже единого, утверждённого на высшем уровне и обязательного для всех канона путинских высказываний и вовсе не существует — каждый понимает в меру собственной образованности и адекватности.

Это в корне расходится с украинским представлением о мире. При этом надо иметь в виду, что это тот редкий случай, когда украинской мировоззрение явно старше российского, то есть глубже укоренилось в народе, перейдя к нынешнему поколению даже не от родителей, а от дедов-прадедов. Ведь украинское мировоззрение — калька с позднесоветского (того самого, которое привело к взрыву заложенной Лениным мины замедленного действия) и приводит оно к аналогичным последствиям.

Хоть Россию любят обвинять в «совковости» и в желании возродить СССР, но именно Россия, по качеству и принципам работы государственных институтов, по уровню реформирования общественных отношений и по изменившемуся менталитету народа, дальше всего (из бывших союзных республик) ушла от СССР (в новой России по сути живёт первое поколение). Ни в Эстонии, ни на Украине, ни в Грузии ни где-либо ещё не задаются характерным для России вопросом: надо ли захватывать территории, если их можно захватить? В России и власть, и население в таком случае обсуждают проблему ресурсов, которые необходимо вложить в новые территории для приведения их в состояние, близкое к общероссийскому. И зачастую приходят к выводу, что территориальное приращение себя не оправдывает, наоборот, ухудшает общее стратегическое (внутреннее и внешнее) положение России.

Поэтому Россия может себе позволить не захватывать брошенный войсками Тбилиси, не идти на Киев вслед за бегущей в панике («от шахтёров и парикмахеров») украинской армией, не спешить интегрировать не только Южную Осетию, но даже Донбасс, стремясь привести их в адекватное состояние ещё в статусе непризнанных (или частично признанных) «независимых» государств. И только возврат Крыма не вызывал сомнений, поскольку стратегические геополитические потери, в результате изгнания с полуострова Черноморского флота и террора против русского населения Крыма, явно превышали все возможные материальные издержки, вызванные необходимостью долго и упорно (лет десять, если не больше) интегрировать Крым в Россию (так, чтобы он ничем, кроме климата не отличался от других российских регионов).

Эстония будет тихо точить зубы на Печорский район, а Латвия биться в истерике из-за Пыталовского, Грузия (как это было после революции 1917 года) при случае не откажет себе в удовольствии заявить претензии на Сочи, а Украина на Кубань, Ростовскую, Курскую, Орловскую, Белгородскую, Воронежскую, Брянскую области и даже на «Зелёный клин» на Дальнем Востоке. И они никогда не зададут себе вопрос зачем им лишние территории, если они не справляются с обустройством наличных. Как это зачем? Для распространения света цивилизации на диких землях. Напомню, что СССР тоже не задавался вопросом зачем расширять сферу своего влияния. Ответ был ясен — для строительства социализма, даже там, где его приходилось возводить непосредственно из первобытно-общинного строя.

Взрывателем «мины замедленного действия» в виде ленинской национальной политики, стала сама советская система, построенная на основе «руководящей и направляющей роли» партии. До тех пор, пока государственные институты в союзных республиках были относительно слабы, партия обеспечивала единое централизованное руководство страной (задолго до внесения этого положения в брежневскую Конституцию). Но ничто не вечно. Несложно было предположить, что рано или поздно партия ослабеет. В условиях однопартийной системы это означало начало политического кризиса. Ибо ослабевшая и потерявшая популярность партия не могла уйти в оппозицию, временно передав власть другой политической силе, в рамках действовавшей системы. Все политические силы оказывались оппозиционны не партии, но системе (к этому однозначно вела однопартийность). При этом истосковавшееся по реальной власти государственное руководство союзных республик с удовольствием поддерживало политическую оппозицию КПСС.

Ослабление централизованного партийного руководства означало усиление власти местных элит. Именно поэтому все местные элиты (включая элиту РСФСР) выступили против центральной (партийной) власти СССР. Переименование Горбачёва из генерального секретаря ЦК КПСС в президента СССР ничего уже не меняло. Центр просто не успевал создать новый государственный аппарат взамен дискредитированному аппарату КПСС, а республиканские элиты соответствующий аппарат имели. Он был во многом декоративен, не имел опыта самостоятельного руководства и принятия стратегических решений, но он был. Местной оппозиции (в основном националистической) этот аппарат не боялся. Без него она не могла прийти к власти. Националисты везде получали власть только в союзе с национал-коммунистами. Там же, где они (как Эльчибей в Азербайджане или Гамсахурдия в Грузии) попытались править самостоятельно, их практически моментально отправили на свалку истории.

Поднять голову националисты смогли лишь много позже, где через пять, а где и через десять лет после развала СССР. Но везде они управляют, опираясь на опыт и принцип работы позднесоветского аппарата. Лучше всего это видно на Украине. В силу того, что местный олигархат был занят приватизацией всего, что плохо лежит, аппарат практически не реформировался, националистов же интересовала исключительно его репрессивная функция. В этом отношении, большевистский принцип «штыком загоним человечество в счастье», положенный в основу формирования советского и партийного аппарата на раннем этапе, их вполне устраивал. То, что в позднесоветском аппарате его репрессивная составляющая задействовалась в исчезающе малой степени, националистов не интересовало. Их волновали лишь потенциальные возможности. Когда они рассказывали сказки о преследовании национальных языков и культур в СССР, об ужасах работы НКВД/КГБ, они лишь экстраполировали в прошлое свои текущие планы.

Репрессивный потенциал советского аппарата действительно был неограниченным. Власть, особенно на позднем этапе существования СССР, научилась его применять дозированно и в гомеопатических дозах. Но это не значит, что аппарат не был способен на большее. До сих пор, многие страдальцы по твёрдой руке (во всех бывших республиках СССР, включая Россию) требуют массовых расстрелов своих политических оппонентов, прекрасно сознавая тот простой факт, что, если снять с постсоветского аппарата ограничения, наложенные на него действующими властями, то он способен на любой размах репрессий.

Но, если российская власть, сдерживает готовность аппарата решить любой вопрос насилием, сдерживает даже вопреки реально существующему общественному запросу на репрессии (сдерживает в интересах самого общества, не понимающего, что репрессии разворачиваются не против того, кто мне не нравится, а против всех), то националистические власти бывших республик с удовольствием поощряют и даже развивают склонность постсоветского аппарата к насилию. Националисты, практически везде уже отодвинувшие приведших их во власть национал-коммунистов, слишком неуверенны в себе. Их мало, общество не поддерживает их радикализм, управлять иначе, чем насилием, они не умеют (не знают и не понимают принцип работы государственного аппарата).

Насилие вызывает недовольство даже первоначально лояльных националистам слоёв населения, неумение управлять экономикой приводит к её развалу и обнищаю общества, что лишь усиливает недовольство. Если бы на стороне националистов не играли США (видящие в них дешёвое пушечное мясо для поддержки своей ветшающей гегемонии) и национальный олигархат, опирающийся на них, как на недорогие эскадроны смерти (ибо управлять с сохранением демократической вывески он уже не может), того объёма насилия, которое способен вырабатывать слабый национальный постсоветский аппарат не хватило бы для сохранения стабильности уже нигде на постсоветском пространстве (включая Прибалтику). Но местные деньги и информационно-политическая поддержка из-за рубежа придают националистическим режимам, опирающимся на остатки изношенного ещё тридцать лет назад большевистского аппарата, дополнительные силы. На что-то конструктивное их уже не хватает, но длить свою агонию при помощи террора они ещё способны.

Собственно, постсоветские националистические режимы показывают нам единственно возможное будущее СССР, если бы его удалось сохранить от развала. Коммерциализация партийной элиты уже шла полным ходом. Удержать центральную власть эта элита могла лишь опершись на насилие. Все варианты остановки разрушительных процессов, запущенных перестройкой, которые рассматривались тогда, как на политическом, так и на общественном уровнях, предполагали тот или иной объём репрессий. Запущенный в августе 1991 года вариант ГКЧП был самым щадящим. Возможно потому и не удался — процесс развала зашёл слишком далеко, без существенного кровопускания его было уже не остановить, а на кровопускание сторонники сохранения СССР оказались не готовы (в отличие от своих противников).

Если бы центральная элита спокойнее отнеслась к необходимости кровопролития, то произошло бы ровно то, что мы сейчас видим на Украине. Центральной власти требовалось бы всё больше насилия, чтобы сдерживать центробежные силы в регионах и подавлять их там, где сецессионистские настроения возобладали. Ресурсов для обеспечения государственных функций (включая функцию безопасности) оставалось бы всё меньше и меньше. Этим диктовалась бы необходимость применения насилия во всё больших объёмах, что вело бы к дальнейшему сокращению ресурсной базы и усилению зависимости от внешней (материальной, политической и информационной) поддержки. Это, в свою очередь, вызывало бы нарастающий отток ресурсов за рубеж (в расплату за поддержку), который быстро превысил бы приток ресурсов из-за рубежа. Замкнутый круг, из которого нельзя было бы вырваться, без массового кровопролития и полного уничтожения нереформируемой системы.

Именно к этому бодро идёт Украина, заменившая знамёна, герб и гимн, вместо социалистической идеологии предложившая националистическую, вместо Макрса — Шевченко, вместо Ленина — Бандеру, но систему управления сохранившая в неприкосновенности. Партийный руководитель союзного масштаба, попавший в систему власти сегодняшней России, потерялся бы (настолько она изменилась по сравнению с тем, что было в конце 80-х — начале 90-х), на Украине же ему пришлось бы всего лишь выучить пару новых терминов и десяток цитат из новых «классиков».

Проблема националистической системы не в национализме, как и проблема советской системы была не в социализме. Их общая проблема (связанная с наследованием националистами позднесоветского государственного аппарата) связана с тем, что они считают свои идеи в достаточной мере сверхценными, чтобы не стесняться в объёмах насилия. Система же, построенная исключительно на насилии может просуществовать достаточно долго с точки зрения отдельного человека (но не истории). Затем она либо отказывается от применения насилия и разрушается (как СССР), не имея иных скреп, либо идёт по пути нарастающего применения насилия (как современная Украина) и распадается в результате исчерпания ресурсной базы, полностью ушедшей на обеспечение функционирования системы террористического правления.

Практически каждая новая система, в момент своего создания базируется на насилии, но после этого краткого (с исторической точки зрения) момента она, если хочет сохраниться, должна перейти в режим выработки национального согласия, общественного компромисса. Иначе насилие неизбежно разрастается до гомерических размеров, вплоть до того, что в рамках системы никто, включая её главу, не чувствует себя в безопасности и осознание необходимости разрушения системы становится временным общественным консенсусом.

Россия идёт по пути создания системы общественного компромисса. Собственно она уже есть, но ещё не осознаётся обществом, как жизненная необходимость. Различные общественные группировки ещё жаждут абсолютной победы (даже путём запуска механизма террора). Для консервации системы компромисса России необходимы ещё две-три мирные смены власти, без смены системы.

Проблема Украины заключается в том, что опасность созданной в стране системы террора почувствовали уже практически все, включая правящую верхушку (формальных и неформальных лидеров системы). Но они настолько запаздывают с осознанием необходимости демонтажа системы, что последняя уже может рухнуть только вместе с государством.

При этом, с точки зрения возможности сохранения украинской государственности, уже абсолютно неважно будет система идти по пути дальнейшего ужесточения террора или по пути отказа от силового подавления оппозиции. Украина, как поздний СССР, проскочила тот момент, когда систему можно было реформировать. Теперь вопрос заключается только в том, как и в какие сроки она будет ликвидирована вместе с государством-носителем. Причём похоже, что, в отличие от позднего СССР, вариант относительно мирного распада Украина уже тоже проскочила. Подавляющее большинство сил, представленных в киевской политике, делает ставку на насилие. Дискуссия идёт лишь о необходимых объёмах насилия и направленности его вектора.

Насилие же, целью которой не является ничего, кроме насилия, не порождает ничего, кроме ответного насилия и, в конечном итоге, неизбежно приводит систему к краху.

ukraina.ru