Является ли сверхреакция на COVID-19 всего лишь репетицией смены устоявшегося миропорядка, или последняя происходит здесь и сейчас буквально на наших глазах? Сложились ли для такой смены необходимые условия? Сравнимы ли результаты масштабной борьбы с инфекцией с выигрышами и проигрышами в мировой войне?
Известный тезис Ф. Фукуямы о «конце истории» стал едва ли не самым популярным мемом последнего 30-летия, если не паролем. Но за ним было вполне доказуемое содержание: завершение биполярного миропорядка и утверждение моноцентричного режима мирового развития. Употребление к месту и не к месту этой метафоры, однако, продолжается. За этим тоже есть содержание. И оно стало крайне злободневным благодаря эпидемии COVID‑19. Беспрецедентный масштаб обвала рынков, перекрытие коммуникаций, принудительная остановка целых секторов экономики, всплеск безработицы, фактический домашний арест большинства населения, форсированное внедрение цифровых технологий социального контроля… Всё это, случившееся внезапно и в кратчайшие сроки, подействовало ошеломляющим образом на многое и многих.
Оценки ситуации разнятся диаметрально: от заявлений о крахе мирового гегемона и глобального типа мироустройства до стоического «не случилось на самом деле ничего». И это тот случай, когда требуется ясность в понимании самих первооснов современного человейника. И вопрос формулируется ребром: похоронил ли коронавирус глобализм как ключевой принцип современного миропорядка? Вопрос тем более важен, что серьёзной угрозой глобального масштаба могут стать форсированные попытки установления «нового мирового порядка», но вовсе не того, который был нарисован в популярных визионерских концептах.
Условия смены миропорядка
Новый общественно-экономический порядок возникает при трёх минимальных «есть»: 1) недовольство существующим; 2) образ и необходимые предпосылки нового миропорядка; 3) воля, силы, ресурсы к переводу в новое состояние. Разумеется, это условия первого приближения. Жажда уточнения заставит искать ответы на многие и многие вопросы, в том числе, о чьём недовольстве речь, чьё недовольство does matter? Логика ответа приводит к известным признакам «революционной ситуации»: верхи не могут, низы не хотят, нужда и бедствия сверх обычного и т. д.
Более сложная картинка проявится, если в «верхах» помимо бессилия нет ещё и единства, а идёт зачастую борьба разных центров силы, у которых не только внутренние источники влияния, но и внешние. Ещё сложнее ситуация, когда активно действуют игроки, имеющие возможность скрывать свой потенциал влияния и потому быть необнаруженными в быстрых и сложных игровых сюжетах, развивающихся как настоящая спецоперация в стиле Mission impossible-19.
То же, собственно, и в «низах»: однородными в протесте они бывают редко. Как и всемирными такие протесты не были давно. В пределе это многообразие недовольства низов превращается в гражданскую войну, в ходе которой после ожесточений и жертвоприношений консолидируются позиции, стираются нюансы устремлений, и всё завершается или беспощадной победой одной силы, или компромиссом, или перемирием, или долгим латентным противостоянием. Понимание структуры недовольных и предметов недовольства — принципиальный вопрос текущего момента.
Как распространяется в обществе образ будущего? Опять же логика приведёт нас к вееру вопросов:
кто считается кумиром общественного мнения? Насколько кумир является настоящим?Имеют ли подлинные мыслители общества каналы коммуникации с ним? Какие интересы выражает тот или иной кумир, ставший таковым через манипуляции с рейтингами? Совсем серьёзная история начинается, когдаопыт волнений выковывает новых лидеров,выдвигающих новые картины мира и его будущего, места соратников в нём.
Исключительно важен вопрос о предпосылках нового миропорядка. Здесь нет линейных связей: если появились они, значит и порядок входит в жизнь. Как и в военной истории имеют значение не только соотношения сил, но и, к примеру, внзапность, смекалка, превосходящая математика манёвра, диверсия или качество шифрования, так и в большой истории встречаются периоды, когда отжившая модель может сохраняться далеко за пределами срока своей годности. Тем более, если правящие круги имеют изощрённость ума и жёсткую волю удерживать господство даже при объективно проигрышной ситуации. А перевод в новое состояние — задача всегда объективно труднее, чем удержание. Вспомним Николая I и Александра III. И тот, и другой прекрасно осознавали необходимость развития и реформ, но независимо от личных благих побуждений сделали ставку на «подмораживание». Нечто похожее произошло и после 1975 года в СССР. Исторически значимый прецедент в этом ключе — выбор, который пришлось делать советскому руководству в 1926 году, когда стало понятно, что ставка на мировую революцию провалилась, а теоретическая база не была рассчитана на долговременный курс на «построение социализма в одной стране». Результат этого выбора был закреплён в 1945 году, когда сложился на многие десятилетия биполярный миропорядок.
Возможно, нынешняя ситуация стратегического выбора России будет посложнее, чем в 1926 году.
Важнейший блок предпосылок нового миропорядка —технологии, производственный базис, все виды инфраструктуры. Тема хорошо изучена. Сегодня технологии позволяют выстроить то, что называется «Обществом 5.0». Но это может бытьсделано в разных форматах: как в интересах общества, в соответствии с его ожиданиями и традициями, так и вопреки всем законодательным гарантиям прав и свобод граждан, например. Есть и особенно коварный формат: принятие обществом нового порядка с готовностью на все его условия без надлежащей осведомлённости об этих условиях.
Поэтому всегда в числе предпосылок — готовность общества к переменам. Это готовность, помимо прочего, к определённым жертвам, хотя в реальности это каскадный процесс: вчера — немыслимо, сегодня — рутина, завтра — трагедия. Как вариант. Но в любом случае у готовности есть жизненный цикл с фазами до «революционной ситуации». Когда вроде бы всё кругом утомляет и раздражает, но активногожелания перемен нет. Именно с этим столкнулись, кстати, народовольцы, «ходившие в народ» и полагавшие, что этот народ жаждет их жертвы и служения. Несколько иные мотивы ранее были у декабристов, но главное — и они оказались «страшно далеки от народа». Тот же народ ответил тысячами восстаний, когда началась «коллективизация». История, правда, знает и немало примеров, как «поднимают на дыбы» страну её лидеры, не дожидаясь народного признания.
Так мы сразу связываем предпосылки и «третий блок» условий смены миропорядка — волю, силы и ресурсы. И только когда эти условия есть, тогдавозникает возможность слома и смены утверившегося миропорядка. Совсем как в «Интернационале»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья…». У каждой смены миропорядка свои интернационалы: от «Марсельезы» до «Еat the reach».
Питательная среда смены — мощнейший стресс глобального размаха. Такую роль раньше выполняли мировые войны. Сегодня возникли ущерб и страх, сравнимые, но не тождественные пока с последствиями именно мировых войн. Угроза здоровью и тем более жизни — сильнейший фактор страха. В случае, когда такая угроза не личностна, а обращена против государств-цивилизаций, война становится «священной», и возникают могучие энергии борьбы за «свободу и независимость Родины». Не случайно всё, что для России и ряда других стран и народов ассоциируется с Победой, в наше время стало предметом попыток сделать «reset», создать новыесмысловые пространства. Так, удар по здоровью связывается с задачами поражения противника в пространствах жизненно важных смыслов.
Ассиметрия и длительность информационной реакции на ковидную проблему, но вовсе не столь эпохальную в рейтинге известных инфекций, указывает не на испуг СМИ и каких-либо стейкхолдеров ужаса. Вопрос в том, кто является бенефициаром раздутого страха, и какие цели он преследует.
«Очень Большая игра»
Ещё несколько лет назад, когда вдруг разверзлась «арабская весна» со всеми её яркими и жестокими сценами, а попутно и инфильтрацией беженцев в Европу, разные авторы из разных политических лагерей приходили к диагнозу, что «у «заваренной каши» есть шеф-повар, даже возможно один, но «расхлёбывать приходится всем вместе». Имя и дислокация этого «шеф-повара» в оценках варьировались (от «международного терроризма» до «большого шайтана») в зависимости от приверженности глобалистскому или любому иному проектному тренду. Сложился консенсус, что началась «переломная эпоха», длительность которой оценивалась по-разному. Китайские учёные, например, полагали, что она достигнет 10—0 лет. Многие другие говорили: «год-полтора» — до наступления глобальных бунтов из-за недоступности продовольствия или других событий глобальной значимости. Так или иначе говоря о новой эпохе, стоит вспомнить слова покойного Д. Рокфеллера, сказанные им в 1994 году: «Мы стоим на пороге глобальных перемен. Всё, в чём мы нуждаемся, это в масштабном кризисе, и тогда народы примут новый мировой порядок».
Следовательно, вопрос сводится к тому, чем являются те ли иные глобально значимые катастрофы, сегодня — COVID-19 — поводом, причиной, следствием или эпизодом «разогрева». В любом случае с начала XXI века мы видим множественные импульсы дестабилизации миропорядка: 9/11, арабская весна», финансовые кризисы 1998 и 2008 годов, санкции, торговые войны, Брексит, сепаратизм в Европе, миллионы беженцев, Викиликс, Ватиликс… За фасадом событий — резко увеличившееся количество антитеррористических операций, военных учений, глобальная передислокация войск, непрекращающаяся демонстрация военных мускулов, демонтаж договоров о контроле над вооружениями и военной активностью… Накал напряжённости «с оружием в руках» вырос заметно. Военная мощь вновь стала важнее, чем какой-либо иной фактор государственной мощи. Попутно свои негативные эффекты показывает через климат и природные катастрофы ноосфера, данная нам теперь в ощущениях вовсе не в той версии,которую предсказывал В. И. Вернадский.
Давно также миру продемонстрирована высокая синхронность управляемых реакций в обширной географической дуге, а сегодня, как показал COVID‑19, и глобально. Ясно также, что изощрённость целенаправленных чьих-то спецопераций, помноженная на уже запущенные аттракторы (идеалы, мотиваторы массовых акций), фактический отказ от ранее неформально принятого джентльменского» кодекса поведения закулисных игроков — всё это повысило степень азарта и издержек в «Большой игре», которая давно стала «Очень Большой игрой». Та известная «Большая игра» не охватывала столь глобальные аспекты, до которых поднялось человечество в своём технологическом и умственном прогрессе. Если у Вернадского было понимание деятельности людей как «геологической силы», то сегодня требуются сравнения сильнее. Они и делаются, но часто походя, в суете, без осознания, насколько всё это грандиозно.
Множественность провоцирующих импульсов, зачастую проводимых анонимно с гарантией отсутствия доказательств чьей-либо вины, порождает множественность и ошибочную адресность ответных мер в будущем, подобно тому, как сложилась судьба «морских котиков» после поимки ими «бен Ладена». Несколько лет огульных обвинений России, но не её одной, за те или иные сугубо предположительные грехи создала глубоко укоренившийся стереотип фиксации виновников и их какого-то наказания вне зависимости от наличия и доказательств состава преступления.
Таким образом, если виновник инкогнито или очевидно мнимый, то и бенефициар — это инкогнито или очевидно мнимый. На роль «злодея» может быть назначен любой. Это крайне опасная ситуация.
Она несколько раз в последние годы едва не создала риски серьёзного военного обострения в отношениях крупных военных держав. Стоит подчеркнуть, что если на военные угрозы должны реагировать именно государства, то множество иных типов угроз может исходить вовсе не от государств и направлено может быть не против государств как таковых. Неслучайно была легитимизирована концепция «глубинного государства» применительно к тому или иному случаю. Но также очевидно, что это общее понятие отнюдь не даёт ответы на необходимые вопросы.
Сложившаяся ситуация эпидемии и чрезмерного реагирования на неё и последствий того и другого, атмосфера страха свидетельствуют, что эти глубинные игроки множественны (это не обязательно или не только представители госструктур), и между ними имеется определённая координация действий (не обязательно в стиле шпионских детективов). Уместнее аналогия игры, правда, отнюдь не в шахматы. Эта аналогия потребует далее найти целевую зону выигрыша для игроков и предположить, что кто-то из них выиграет, кто-то проиграет, кто-то «останется при своих». Будут и те, кто пропустит ход или вообще умудрится не ввязаться не в своё дело. Ставки в этой «Очень Большой игре» высоки. Сравнимы с выигрышами и проигрышами в мировой войне. Это, в свою очередь, заставит нас предположить, что сверхреакция на COVID‑19 — не только следствие «лунатизма властей», но сознательный инструмент информационно-психологической войны, заменяющей более брутальный и привычный её вид с бомбардировками, десантами и танковыми клиньями.
Новый тип войны
Если это новый тип войны, то она разворачивается не по периметрам границ государств, а в совершенно иных пространствах. В частности, глобальную проекцию могут иметь сугубо внутриполитические конфликты в стране, если она великая держава, тем более — сверхдержава.
Волнения в США отражают три долгосрочных и фундаментальных тренда эволюции страны:
а) длительное снижение капиталоотдачи. Её динамика после 2008 года выглядит хуже, чем в период «Великой депрессии» до Перл Харбора. Отсюда, между прочим, курс Д. Трампа на стягивание цепочек добавленной стоимости на территорию США;
б) «американский крест»: длительное снижение уровня благосостояния на фоне роста недовольства, включая «перепроизводство элит». Сегодняшний разрыв этих двух графиков сопоставим с периодами американской гражданской войны. Отсюда, между прочим, и вектор волнений на сброс памятников её героев. Эти факты маркируют не просто волнения, а нечто более глубокое — процессы эпигенеза! А это более чем серьёзно;
в) эрозия американской мировой валютно-финансовой гегемонии, окончательно сложившейся в 1944— 1945 годах и дважды продлённой за пределами срока её «первоначальной годности». Отсюда курс на отталкивание лишнего — геополитического балласта в разных видах и игра на повышение с Китаем и ЕС, в частности. А также — амбициозные программы в освоении космоса и цифровой трансформации.
О необходимости политических реформ в США заявил ещё до избрания Д. Трампа ряд признанных авторитетов, включая нобелевских лауреатов. Их диагностика проблем сродни классике марксизма — «страна обслуживает интересы крохотной элиты, а демократия всё чаще не отражает интересы большинства». Такие тезисы были совсем недавно весьма нетривиальны при всей свободе слова в США.
Речь не только о дисбалансе власти и о радикализации политического протеста. Корень вопроса в кропотливом, требующем сил и средств уклонении богатого слоя от надлежащего вклада в справедливое распределение доходов и ответственности за развитие. Дж. Стиглиц, следуя Ф. Рузвельту, даже назвал эти конкретные группы: монополисты, увеличивающие свой доход путём сдерживания производства и занимающиесяподрывом свободной конкуренции; директора компаний, пользующиеся пробелами в законах о корпоративном управлении и урывающие бóльшую долю доходов компании в ущерб работникам; банкиры, занимающиеся хищническим кредитованием и недобросовестной практикой в отношении кредитных карт (часто выбирающие жертвами бедные семьи и семьи среднего достатка). Рентоориентированное поведение и неравенство усилились после снижения ставок налогов для богатых, ослабления государственного регулирования и существующих правил.
Тема не нова. Но её сегодня подпитывает и растущая доля мигрантов в США, и общее ожесточение нравов, в том числе в элитных кругах. О «бульдожьей манере» США давно говорил рахбар Ирана; в последние годы — очень жёстко — говорят китайские представители, да и наш МИД тоже говорит запоминающимся сленгом. Но эта же манера стала нормой и во внутриэлитных «разборках» в США. Трудно исключить подозрение, что в столь напряжённой ситуации кто-то удержится от соблазна воспользоваться «внешним аргументом» во внутренних спорах, спровоцировав победоносную «войнушку » где-то. Хотя ещё при Обаме начался крах иллюзий управления хаосом. Уже тогда стало ясно, что приходит время бесчисленных угроз, их столько, что приходится «одновременно идти и жевать», причём в условиях бюджетных ограничений. «Тут весь ад разверзнется…», — заметил тогда министр обороны…, а сирийский кризис ещё только начинался…
Большой ноль?
Гипотеза, которая напрашивается при анализе событий войны популяции людей с популяцией COVID-19, — происходит форсаж процессов «обнуления». Это означает не переход к новому мировому порядку. Для этого, возможно, ещё нет всех условий, и требуется определённый исторический период. По аналогии с предшествующей сменой гегемона это может занять до 30 лет, не считая фазы созревания предпосылок. Смена гегемонии всегда сопровождается большой войной.
В 1913 году были необходимые предпосылки для выдвижения США на роль этого гегемона, но не было достаточных условий. Они сложились только к концу Второй мировой войны.То же и сегодня. Период трансформации мировой гегемонии может занять до 30 лет. Правда, есть тонкость — с какого момента вести отсчёт.
«Большой ноль» — так назвал «многополярный мир без лидерства» Дж. Стиглиц. Верна ли такая метафора? Действительно ли мир и многополярен, и лишён лидерства?
И США, и Европа глубоко увязли в своих внутренних экономических проблемах. Но характер этих забот неординарен. В США, например, одна единица огнестрельного оружия приобретается каждые 1,5 секунды. А недавно проводимые для повышения внутренней безопасности учения включали сценарии битвы с массами мёртвых зомби, как в одном из глуповатых фильмов Голливуда, но, как оказывается, вполне пророческих. В Европе — затяжной кризис еврозоны в сочетании с провалом курса на мультикультурность, ростом эмигрантских масс, сгущённостью техноструктуры, провоцирующей аварийность, Брекситом, сепаратизмом, обидами на поведение партнёров во время пандемии… Интеграционные моделипретерпят серьёзную трансформацию в условиях нарастания протекционизма, когда «своя рубашка будет ближе к телу».
При всех напряжённостях во всех ведущих странах разворачивается военно-технологическая революция. Она приведёт в текущем десятилетии к переменам, сравнимым с появлением в своё время танков, самолётов и ядерной бомбы. При этом помимо США как минимум ещё 80 государств ведут работы в области военной робототехники и более 100 способны участвовать в кибероперациях. Платформа будущего военно-технологического превосходства поразит все самые продвинутые футурологические гипотезы.
Эти факторы формируют новое представление о конкурентоспособности и вообще — жизнеспособности в современном мире. Те самые образы будущего, за которыми потом следуют скомплексированные стратегии и тактики. Процесс этотне молниеносный. Но любой кризис всегда можно истолковать как конец света или — истории.
Эксперимент?
Подходы к решению подлинных фундаментальных проблем мировой экономики давно отрабатываются в экспериментальном режиме, тестирующем устойчивость систем — мишеней к стрессам. Если не успевать противопоставить этим экспериментам своевременный заслон, то будет с каждым этапом напряжённости фиксироваться всё более ухудшенное состояние. В этой связи «запаздывание» в принятии решений — очень серьёзный упрёк к действиям. Но лучше не принимать решений, если есть сомнения в их обоснованности или если есть подозрения в осуществлении кем-то какой-либо стратагемы.
Таким образом, в настоящий момент нет достаточных оснований утверждать, что коронакризис сформирует новый миропорядок в самое ближайшее время. Он расшатает одни устои нынешнего миропорядка, укрепит некоторые новые, особенно цифровые, их экспансию в жизненно важные сферы — здравоохранение, образование, системы управления и социального контроля. Но этого мало. Весь комплекс фундаментальных процессов создаёт сильную инерцию в эволюции социальных систем и самого миропорядка со всеми его институтами. Пока непредвзятый анализ позволяет говорить о попытке использовать коронавирус как новый инструмент переформатирования реалий, при которой выигрывает тот, кто заранее знает или придумывает правила игры. И означает это, что в наши дни разворачивается исключительно сложный и интересный период мировой и отечественной истории.
Автор — доктор экономических наук, профессора МГИМО; директор Международного научно-исследовательского института проблем управления
menswork.ru
