Каким законам истории подчиняется то, что происходит сейчас вокруг России
Каждый из нас всего лишь человек. Но некоторые из живущих ныне людей, похоже, обладают сверхъестественным даром предвидения. Американский политолог Джордж Фридман в своей изданной в 2009 году книге «Следующие сто лет»: «В течение жизни следующего поколения — грубо говоря, до 2020 года — главной задачей России будет восстановление российского государства и российского влияния в регионе…
Русские должны доминировать на Украине и в Белоруссии ради базовых основ своей национальной безопасности… Украина и Белоруссия — это все для россиян. Если бы они попали в руки врага — например, вступили бы в НАТО, — Россия оказалась бы в смертельной опасности».
Новости партнеров
«Москва находится всего в чуть более чем двухстах милях от границы России с Беларусью, Украина — менее чем в двухстах милях от Волгограда, бывшего Сталинграда.
Россия смогла построить эффективную оборону от Наполеона и Гитлера благодаря наличию у нее стратегического тыла. Без Беларуси и Украины у нет стратегического тыла, нет земли, которую можно было бы обменять на кровь врага.
Конечно, абсурдно предполагать, что НАТО представляет угрозу для России. Но русские мыслят в терминах двадцатилетних циклов, и они знают, как быстро абсурд становится возможным».
А вот еще один из «гениальных провидцев». Американский политолог Роберт Каплан в своей изданной в 2012 году книге «Месть географии: что географические карты могут рассказать нам о грядущих конфликтах и о битве против судьбы» о положении нашей страны после окончания первой холодной войны: «Вероятно, никогда до этого в мирное время Россия не была настолько уязвима в географическом плане… Российскому государству не остается ничего иного, кроме как следовать стратегии возрождения былой мощи, начиная с восстановления былой мощи на Украине и в Беларуси».
Каплан смогли на столь волшебном уровне обучиться искусству геополитических предсказаний? В какой такой «политологический Хогвартс» они ходили? Дело не в том, какую школу они посещали, а в том, приверженцами какой научной школы они являются. Два процитированных выше автора — яркие представители геостратегии, отрасли политологии, основанной на постулате: географическое положение государств в очень значительной степени определяет их национальные интересы и, следовательно, их политику.
Разумеется, геостратегия — это не копилка, в которой скрыты ответы на все вопросы. Как написал сам Роберт Каплан, «география не объясняет все на свете, да и не найти в ней универсального решения всех проблем».
Не является приверженность геостратегии и страховкой от ошибочных прогнозов. Например, в 1991 году Джордж Фридман начал свою карьеру геостратега с книги «Грядущая война с Японией», в которой доказывалась высокая вероятность военного конфликта Вашингтона и Токио в течение двух ближайших десятилетий. Высосанными из пальца (но при этом очень политически корректными) выглядят и многие нынешние прогнозы Фридмана. Но при всех этих очевидных ограничениях геостратегия позволяет взглянуть на то, что происходило и происходит вокруг России сейчас, под принципиально новым углом зрения.
Новости партнеров
Крах второй «эры доброго согласия»
Один из самых знаковых и известных эпизодов ранней истории США выглядит так. Рано утром 11 июля 1804 года в сельской местности недалеко от Нью-Йорка друг с другом встретились два человека из числа самых видных политиков страны: действующий вице-президент США, представитель партии республиканцев-демократов Аарон Бэрр и бывший министр финансов, представитель партии федералистов Александр Гамильтон (тот самый, чье изображение красуется на купюре в десять долларов). Целью рандеву были не политические дебаты, а дуэль из-за политических разногласий. Следуя религиозному принципу «не убий», Гамильтон выстрелил в сторону деревьев, а вот не скованный никакими религиозными ограничениями Бэрр выстрелил ему прямо в живот. На следующий день Александр Гамильтон скончался, а вот Аарон Бэрр спокойно продолжил выполнение своих полномочий вице-президента.
Американский политический процесс далеко не всегда был столь опасным для его главных участников. Но он практически всегда был основан на очень жесткой конкурентной борьбе. Почему «практически всегда», а не просто «всегда»? Потому, что в истории США был достаточно длительный период, когда, если опираться на внешние признаки, жесткая политическая конкурентная борьба сошла на нет.
В 1817–1825 годах в течение двух президентских сроков лидером США был республиканец Джеймс Монро. Этот период в книгах по истории описывают как «эру доброго согласия»: никакой открытой борьбы различных партий и группировок, никаких взаимных оскорблений и скандалов, всеобщая вежливость, предупредительность и даже эйфория от подобного положения вещей.
Такая «бочка меда» не может обойтись без солидной порции «дегтя»? Правильно. Сам термин «эра доброго согласия» появился в газетной статье в том же 1817 году. И в оригинальном варианте в нем не было никакого двойного дна, обидного намека или иронии. Но сегодня этот термин употребляется историками именно с иронией. «Эра добрых надежд» возникла потому, что к моменту ее начала старые политические разногласия полностью исчерпали себя. А новые еще не сформировались. Они формировались в период той самой «эры доброго согласия» — но не у всех на виду, а скрытно, за фасадом всеобщей дружбы и вежливости.
Вспомните, что мы с вами еще совсем недавно тоже жили в период обманчивой «эры доброго согласия». В феврале 1992 года Борис Ельцин заявил, выступая в американском конгрессе: «Сегодня, когда закончился период глобального противостояния, я призываю вас окинуть свежим взглядом сегодняшнюю политику США на российском направлении. Свежим взглядом взглянуть на перспективы наших отношений. Россия уже другая.
Но скажу прямо. Случается, что некоторые люди в вашей стране все еще пользуются концепциями и методиками прежней политики. Бывает, что старые, вызванные к жизни иной эпохой подходы искусственно подгоняются под новые реалии.
Впрочем, все это в равной мере относится и к нам. Давайте вместе учиться разрешать споры на самой эффективной демократической основе — по-партнерски. Это в духе и американского, и русского характера. Тогда отпадут многие проблемы, которые сегодня тормозят обоюдовыгодное сотрудничество между Россией и Соединенными Штатами, в том числе и по вопросам законодательной практики. Оно не потребует бесполезных жертв, а наоборот, позволит более решать и ваши, и наши проблемы, и, прежде всего, создаст новые дополнительные рабочие места не только в России, но в США тоже.
Новости партнеров
История представляет нам шанс воплотить в жизнь мечту президента Вильсона — сделать мир безопасным для демократии».
С высоты прошедших трех десятилетий этот страстный призыв выглядит безнадежно наивным. Однако легко быть умным, взирая на все «с высоты», легко быть «крепким задним умом».
Американец из 1817 года не знал, что он живет в начале краткого и очень специфического исторического периода, краткой исторической аномалии. Ему казалось, что «эра доброго согласия» — это не мимолетный исторический феномен, а устойчивый и принципиально новый этап в развитии страны. Нечто подобное в 1991 году случилось и с нами. Старые разногласия между Москвой и Вашингтоном к тому моменту исчерпали себя. Мол, какая схватка между капитализмом и коммунизмом? Срочно померьте себе температуру! А новые разногласия с США либо еще не сформировались, либо не казались большей части тогдашнего российского политического класса хоть сколько-нибудь важными.
Будем справедливы к «тогдашнему российскому политическому классу». Осознание того, что новая «эра доброго согласия» носит какой-то односторонний характер, пришло к нему достаточно быстро.
Снова цитирую книгу Роберта Каплана: «Российским лидерам не нужно было много времени, чтобы оценить весь масштаб проблемы. Менее чем через месяц после распада СССР министр иностранных дел Андрей Козырев в своем интервью «Российской газете» отметил: «Мы быстро осознали, что геополитика сегодня заменяет идеологию». «Геополитика, которую недооценивали в СССР, — пишет заслуженный профессор Эдинбургского университета в отставке Джон Эриксон, — преследует и мстит постсоветской России».
Верно подмечено. «Месть геополитики» в отношении России уже в первой половине 90-х годов была настолько жесткой и болезненной, что не заметить ее не могли даже такие проамерикански настроенные деятели, как Андрей Козырев. Но чтобы осознать всю глубину, нужно было время.
Что именно упустили из виду лидеры в Москве в период Горбачева и совсем раннего Ельцина? Тот факт, что политические процессы — и отношения между государствами, и отношения внутри государства, и даже внутри любой отдельно взятой организации — обязательно построены на конкуренции.
Эта конкуренция совсем не всегда носит тот характер, который еще в XIX веке так убедительно описал Чарльз Дарвин: сильнейшей поедает слабейшего, низшее звено в пищевой цепочке с гарантией становится «обедом» для более низшего звена. В современном мире цивилизация и высокий уровень развития экономики иногда (подчеркиваю — именно иногда, далеко не всегда) вносят в этот принцип свои коррективы. Слабого — или, как в случае с Россией начала 90-х годов, сильного, который вдруг внезапно стал слабым, — не «съедают», а мягко оттесняют в сторону, бархатными перчатками загоняют в подчиненное положение.
Таковы законы жизни, с которыми любой человек сталкивается уже в детском саду или, самое позднее, в младших классах школы. Для того чтобы кто-то в детской компании стал вожаком, кто-то в той же самой компании должен был стать ведомым. Все не могут быть начальниками. Все не могут быть ведущими странами.
Отказавшись от «построения коммунизма у себя дома своими собственными силами», лидеры в Москве в период Горбачева и совсем раннего Ельцина ожидали, что «коммунизм» в России — в смысле развитую экономику и развитое общество — теперь за них построит Запад. Но такое ожидание было абсурдным — и с точки зрения законов жизни, и тем более с точки зрения законов геополитики и геостратегии.
Я сейчас читаю впервые изданную в США еще в 1992 году совершенно блистательную книгу американского военного специалиста Уильяма Фуллера «Стратегия и власть в России 1600–1914». И вот что он написал в ней о системе принятия стратегических решений в России XVIII века: «Когда ты разбираешь мотивы «строителей» Российской империи, как и в любой другой дискуссии о человеческих мотивах, это не может быть разбор в стиле «либо то, либо другое» — мол, в основе курса на расширение России лежали только стратегические соображения, либо только коммерческие, либо только династические. Различные цели могут комфортно сосуществовать друг с другом и достигаться с помощью одного и того же политического курса.
Но доминирующие цели, те, что сохранялись с течением времени и переходили из одного царствования в другое, были стратегическими. Россия XVIII столетия обладала набором четко сформулированных стратегий. А учитывая тот факт, что география определяла стратегию России (как она и должна была определять), вот что не должно быть сюрпризом: то, что так много разных государственных деятелей в разные десятилетия, анализируя международное положение России, приходили по большей части к одним и тем же выводам».
«География определяет стратегию», «география должна определять стратегию» — почему то, что казалось самоочевидным, даже банальным лидерам России XVIII века, перестало быть таковым для их советских коллег на излете XX века? Ответ на этот вопрос исключительно важен далеко не только в плане полного понимания нашего прошлого.
Что убило геостратегию в СССР
Отвечая на вопрос дамы из британского канала Sky News на своей последней до настоящего момента большой пресс-конференции, Владимир Путин в числе прочего сделал и следующее заявление: «Как американцы бы отнеслись, если мы бы взяли и на границе между Канадой и США или на границе Мексики и США поставили наши ракеты? А что, разве у Мексики и у США не было никогда территориальных вопросов? А Калифорния кому принадлежала раньше? А Техас? Подзабыли, что ли?
Ладно, все затихло, никто не вспоминает про это — так, как вспоминают сегодня про Крым. Замечательно. Но и мы стараемся не вспоминать о том, как Украина-то складывалась. Кто ее создал-то? Ленин Владимир Ильич, когда создавал Советский Союз: Договор 1922 года, союзный, и 1924 год — Конституция. Правда, после его смерти, но по его принципам создана».
Хотел бы «дополнить и углубить» это высказывание хозяина Кремля. Ленин Владимир Ильич — это не просто «посмертный создатель Украины». Это еще и автор и архитектор той политики, которая к моменту прекращения существования СССР напрочь загубила в высоких московских кабинетах геостратегическое мышление.
В изданной в 2010 году книге «Министры советской эпохи» приводятся в том числе такие воспоминания последнего министра торговли СССР Кондрата Тереха: «Помню, позвонил мне председатель Комитета партийного контроля Соломенцев. Полтора часа держал меня на телефоне и все внушал, как важна противоалкогольная кампания для поддержания здоровья нации. В конце предупредил: «Если нынче будет продано спиртного хоть на один литр больше, чем в прошлом году, лишитесь партбилета». — «А как же с поступлениями госбюджета? — спрашиваю.— Ведь недоберем несколько десятков миллиардов рублей». — «Меня это не касается». — «Зато меня касается, — я чуть было не сорвался. — С меня спросят». — «Запомните: увеличите продажу спиртного — лично отберу у вас партбилет».
Какое отношение к геостратегии имеет этот эпизод? Самое что ни на есть прямое. Геостратегия — это в первую очередь система мышления, основанная на реалиях и на не всегда приятных, но точных выводах из этих реалий. Приведенная выше сцена — пример мышления противоположного рода. Мышления, которое основано на чем-то, что висит в воздухе.
У «отца-основателя независимой Украины» Владимира Ленина была цель, которая в период его жизни казалась вполне достижимой, — мировая революция. Все внутреннее устройство созданной Лениным страны — ее территориальное деление, ее идеология, ее экономическая система — было заточено именно под достижение этой цели. Но со временем (причем очень коротким) эта цель ушла — перестала казаться достижимой или даже желательной. А вот устройство осталось.
Само по себе это обстоятельство еще не означало смертного приговора для великой державы. Китай на старте реформ Дэн Сяопина находился даже не в аналогичном, а в гораздо более тяжелом положении. Но официальный Пекин эпохи Дэна выбрал прагматизм: «Неважно, черная кошка или белая кошка, если она может ловить мышей — это хорошая кошка». «Базового противоречия между социализмом и рыночной экономикой не существует». «Мы не должны бояться перенимать передовые методы управления, применяемые в капиталистических странах… Сама суть социализма заключается в освобождении и развитии производственных систем… Социализм и рыночная экономика не являются несовместимыми». А вот Москва эпохи Горбачева выбрала курс на романтические эксперименты в экономической и политической сфере.
Генеральный секретарь ЦК КПСС о задачах экономической реформы, январь 1987 года: «Первостепенное значение имеют развитие демократии на производстве, последовательное внедрение подлинно самоуправленческих начал в работу трудовых коллективов. Экономика — решающая сфера жизни общества. Здесь повседневно заняты десятки миллионов людей. Вот почему развитие демократии на производстве — важнейшее направление в углублении и расширении социалистической демократии в целом».
Звучит (вернее, звучало) красиво. Но, как страна убедилась на своем горьком опыте, «демократия на производстве» — это миф и химера. Попытки создать такую «демократию» привели к тому, что система, которая раньше работала пусть плохо и неэффективно, но все-таки работала, постепенно перестала работать от слова совсем.
А вот как Михаил Сергеевич описал в том же своем выступлении задачи политической реформы: «Нелегко дается некоторым партийным руководителям школа перестройки. Они никак не могут отказаться от не свойственных партийным комитетам диспетчерских функций, от стремления решать вопросы за всех, держать все, как говорится, в кулаке. А это, как и прежде, мешает росту ответственности кадров за порученное дело, развитию их инициативы и самостоятельности.
Вместо того чтобы развивать новаторский поиск, партийные работники нередко болезненно реагируют на инициативу и активность людей, рассматривают их чуть ли не как стихийное бедствие». И снова попытка осуществить на практике красиво сформулированную задачу привела к полному развалу механизма управления страной — к тому самому «стихийному бедствию», о котором упомянул Горбачев.
Причины поразительного контраста между итогами реформ Горбачева и итогами реформ Дэн Сяопина принято искать в сфере личностных различий между двумя лидерами. И, учитывая централизованный характер власти в Москве и Пекине, такие различия действительно составляют как минимум 50% объяснения.
Но вот где, с моей с точки зрения, следует искать оставшиеся 50%. Дэн Сяопин родился в 1904 году. В момент, когда в континентальном Китае в 1949 году была установлена коммунистическая система с ее стремлением к мировой революции (первый лидер КНР Мао Цзэдун одно время грезил этой идеей ничуть не меньше, чем Ленин), ему было уже 45 лет. В первые десятилетия своей жизни Дэн Сяопин мог лично наблюдать за тем, как работает рыночная экономика.
К тому моменту, когда в 1931 году родился Михаил Горбачев, рыночной экономики в стране не было вот уже около 14 лет (краткий период нэпа в 20-е годы мы оставляем за скобками). Никакого глубокого личного знакомства с рынком и вытекающей из самого факта существования этого рынка опорой на прагматизм у Горбачева не было. И не только у Горбачева — если не считать тех отдельных советских спецов, кто работал на Западе, такого личного знакомства не было у всех тех людей, которые на стыке 80-х и 90-х годов составляли советскую политическую, экономическую и интеллектуальную элиту.
К поздним годам существования СССР в стране было утрачено даже самое базовое понимание о том, как на самом деле работает окружающий мир. Реальные знания были замещены мифами, догадками и тем, что в английском языке принято называть wishful thinking, — принятием желаемого за действительное.
Согласно легенде, в XVII веке местные индейцы из племени манахаттоу продали голландским колонистам территорию, которая сейчас составляет сердце Нью-Йорка — остров Манхэттен — в обмен на ножи, ружья, порох, спирт и одежду на общую сумму в 70 гульденов. Вожди племени манахаттоу не знали и не могли знать реальную ценность того, с чем они расстались в обмен на эту сумму. У лидеров и граждан нашей страны был объем знаний, необходимый для понимания фантастической неравноценности «обмена земли на стеклянные бусы».
Но к моменту распада СССР из-за разрыва системы передачи жизненно важной информации между поколениями этот объем знаний был утрачен. Обидное сравнение, я не спорю. Мне самому горько и больно его употреблять. Однако только это сравнение может хоть как-то объяснить то надругательство, которому в последние годы существования СССР подверглись основные принципы геостратегии.
С точки зрения геостратегии тот факт, что в роли основного могильщика СССР выступила официальная Москва (или, вернее, две официальные Москвы — Москва Горбачева и Москва Ельцина), не поддается хоть сколько-нибудь разумному объяснению. В мировой политике принято играть в геополитические шахматы, а не в геополитические поддавки.
В мировой политике принято наращивать свое влияние, а не заниматься самодроблением и саморазрушением. Но, отгородив себя от окружающего мира на несколько поколений, поздний Советский Союз выбрал свою «особую дорогу» — дорогу, которая привела его в никуда. То, что Москва Горбачева и Москва Ельцина когда-то «отбросили за ненадобностью», Москва Путина сегодня возвращает неимоверными усилиями, руководствуясь принципом «мы за ценой не постоим».
Уроки, которые стоит выучить
Современный мир — мир, который вряд ли скоро забудет основные принципы геостратегии. Привычные еще недавно тезисы о «единой судьбе» и «мирном сосуществовании» сданы если не в утиль, то уж точно на «длительное политическое хранение». Геостратегия с ее упором на предельно обнаженный реализм, конкуренцию и защиту собственных интересов сегодня не просто в моде и в тренде. Геостратегия — это сейчас «царица всех общественных наук».
Наглядный пример. Возглавляемый до позапрошлого года нынешним директором ЦРУ Уильямом Бернсом вашингтонский Фонд Карнеги за международный мир — это однозначно не та организация, которая с симпатией относится к возникающему сейчас на наших глазах альянсу России и Китая. Достаточно напомнить о том, что прошлой осенью Московский центр Карнеги был закрыт по распоряжению российского Министерства юстиции «из-за выявленных нарушений действующего законодательства РФ». Но вот как в статье на сайте головного американского офиса Карнеги оценили недавний визит лидера КНР Си Цзиньпина в Москву.
«Даже если руководство КНР и весь китайский народ сопереживали бы Украине, присоединение к западным санкциям против Москвы шло бы вразрез с коренными интересами Китая, для которого Россия остается уникальным источником ресурсов и опыта, получать который самостоятельно было бы очень дорого и больно… Нынешний этап российско-китайских отношений определяется уже не конкретными событиями и реакциями на них, а структурными факторами, которые задают жесткую рамку взаимодействия и существенно ограничивают Москву и Пекин в выборе дальнейших ходов…
По мере неизбежного углубления конфронтации Китая с США и ЕС у Пекина тоже снижается количество вариантов. Россия — безальтернативный партнер в том, что касается ресурсов, которых Китаю может критически не хватить в случае эскалации его противостояния с Западом».
Впрочем, что и кому я здесь доказываю? В Америке геостратегия всегда — иногда открыто, иногда чуть-чуть закамуфлированно — была на «троне». Это в России ее с этого «трона» сместили — с тем чтобы, столкнувшись с катастрофическими результатами этого шага, ее туда вернуть.
Вся история постсоветской России — это история сначала медленной, а потом все более быстрой реабилитации геостратегии. Получается, что заступаться за ее основные принципы и уроки больше нет необходимости? А вот я такую необходимость все же вижу.
В современной России периодически звучат призывы: мол, ради «успеха СВО» необходимо выйти из всех международных организаций, закрыться от мира и «плыть дальше» в гордом одиночестве. В СССР это уже пробовали. Геостратегия подлежит реабилитации в полном объеме — без изъятий. Только так эта новая «царица общественных наук» может принести реальную пользу стране.
